Переход из: "Неисповедимы пути"

Коридор

Отпустил. Вацлав непонимающе уставился в лицо оборотня. Тут было светлее и он мог видеть глаза. Вроде человеческие. Обыкновенные. Не страшнее, чем всегда.
- Тронулся что ли? – абсолютно подлинно недоумевал гвардеец. – Если я опозорюсь – подохнем оба. Если не опозорюсь, хоть один выживет. Ты ваще из какого леса вышел? Я ему драться предлагаю, а он…
Слов не нашлось. Вацлав видел, во что людей превращает страх. Храбреца – в труса. Труса – в храбреца. Бабу – в воительницу. Умного – в дебила. А вот во что страх превращает оборотней, Вацлав не знал. Эбельт был таким первым. Но и чтоб оборотни боялись? Нет, не бывает так. На то они и оборотни – бесстрашные, безжалостные. Хищники. Одним словом – солдаты. Тока по зиме шерстяные подштанники носить не надо, собственная шерсть зад греет. Вот и все различье.
И тут Вацлава долбануло по башке, долбануло озарением – да таким, что в пору подохнуть со смеху! Смеяться не хотел. Даже не улыбнулся. Стиснул зубы, хмыкнул, сморкнулся в кулак – сопли вытер о штанину.
- Ты что, решил, будто я повеситься думаю? Ну баранья башка! У нас оружия нет! Твой ремень возьмем, мой возьмем, сцепим вместе – получим хлыст. Херовый, я доложу, хлыст, дык и выбирать не приходится! Все лучше, чем пугать врага моей культей или твоими портками с подвигом, - осклабился. – Думаешь, я дам твоей хвостатой жопе подохнуть без моего соучастия? Тогда точно тронулся. Я биться буду. Мне терять нечего. Возвращаться некуда. Прибьют – так прибьют. Выживу – так выживу. Давай сюда свой ремень.
Дыхание невидимок становилось глубоким и частым, теперь до обоих доносились тихие отголоски далеких, монотонных речей. Речетатив. Вацлав не слушал. Рановато его списывать со счетов. Еще поборемся!
- И мне бы тряпку какую. Руку перевязать. Потуже. Загниет, конечно, ну хоть в собственной крови ноги не переломаю.

Коридор

«Спятил, окончательно спятил, - решил Вацлав. – Это самое… бескомпромисново».
А оборотень-то годился ему в сыновья. Хватануть бы за грудки, перекинуть через колено да хорошенько пройтись по жопе свежесочиненных хлыстом. Можь, оно, мозги вправятся. Что-то подсказывало – не вправятся. Некоторые науки приходится перемалывать сердцем, через жопу хорошо идет только научный гранит.
Поймал ремень; тряпку, правда, уронил. Опустился на колени. Работал медленно, неловко. Пришлось один конец ремня держать зубами, конец другого – зажать под мышкой правой руки, кое-как связал. Что получилось – бросил на землю, широкую пряжку собственного ремня поставил ребром – с силой прижал каблуком сапога, другой конец ремня по-прежнему крепко держал зубами. Пряжка сплюснулась, треснула, заострились края – горло такими не перережешь, но – даст Бог – шибанешь в глаз – вырвешь с мясом. Культю перевязывать оказалось не легче. Опять помогли зубы.
Готово.
Поднялся на ноги. Прочистил в очередной раз нос, намотал импровизированный хлыст на кулак, подумал-подумал, а потом – уже не думая – прыгнул на оборотня, прижал к стене, зажал рот кулаком с намотанным на него ремнем-хлыстом так, что пряжка ощутимо саданула оборотня по губам. Не мешкая, ударил коленом в бедро. Почти в пах. Не промахнулся. Куда надо – туда и бил.
- Дыши. Дыши и молчи.
Вот сейчас обернется, твердило в мозгу что-то здравое, обернется и зажрет.
- Всем есть, что терять. Тебе – руки, ноги, башку, хвост и хрен. Хрен, надо знать, не государственный. В пасть ему лезть? А больше никуда, не? Стой и дыши. Пойдешь за мной. Ты дурной и башка у тебя дурная. А я знаю, что говорю. И что делаю.
Голоса становились громче. Речитатив обернулся молитвой. Таких молитв Вацлаву слышать не приходилось. Болело все, а волосы на загривке вставали не от боли.

Коридор

Цепанул за запястье, Лец вырываться не стал. Метаться перед зверем – себе дороже. Они были примерно одного роста, Вацлав – тяжелее, шире в плечах – дьявол с ним. Смотреть в глаза было удобно.
- Злишься? Злись. Кровушку чуешь? Чуй. Это хорошо. Так и надо. Одно себе в башку вбей – это мне терять нечего, про некого, я не говорил. Мы тепереча одна команда. В паре-то, небось, работать не обучен? Все сам да сам? Один, как хер посеред порток? Пора переучиваться. В полевых условиях. Хлыст я не выпущу, а меня ты пусти. Понял? Пусти. Лучше будет.
А вот и черти. А вот и кровавые. Опять начинала болеть башка. От протяжного, монотонного гудения чужих голосов делалось совсем невмоготу.
- Я тебе не враг, ты мне не враг. А в морду присунул потому что надо…
Выхода у них нет, стратегировал стратегию Вацлав, шанса тоже. Плясать, стало быть, придется от простого – вломиться в залу, перепужать всех, у кого нервы слабые – прижать к стенке главаря. Авось, повезет. Скорей всего не повезет, убиты будут оба, притом быстро, без лишних рассусоливаний. Но коль уж не помер от зуб страховидл – помирать от стрел или мечей не хотелось. Надо б что-то посерьезней. Масштабнее, чтоб до потомков дошло. Криво-косо, а обязательно.
И оборотень еще. Зверь, морда звериная.
Помолиться что ли? Нет, не поможет. Никогда не помогало. Бог любит жертвы, до молитв ему дела нет.
- Отпускай.

Коридор

Того, что он дрожит — дрожит мелко, паскудно, гадостно — Вацлав понял не сразу. Осознание пришло откуда-то издалека, будто бы не свое, не родное; чужое, кем-то навязанное. Нельзя гвардейцу трястись, как девке перед  свиданкой. Нельзя. А не остановишься. Так и рвется наружу трясучка проклятая. Так и рвется.
Глаза у оборотня желтые, звериные. Вот-вот клыки отрастут, отрастут клыки и кинется. Прямо в глотку, распорет — не спасешься.
Хватка ослабла, Вацлав отшатнулся. Дрожать не переставал. Хотелось верить, дрожь эта не от страха, не от ужаса, не от — курва мать ее — немощи; от другого, от недосыпа, потому что не спал, потому что не ел, потерял много крови... Не потому, что скоро придется мазать портки. Хрен вам, выкусите.
Отошел еще на шаг, на второй, на третий.
Парня корежило. Вон оно как бывает... Не противно, нет. Не мерзостно. Не по-человечески; до колик, до судорог не по-людски.
Колени подкашивались. Надо думать, то от гудения — от молитв, непонятных вибраций непонятного тоже не людского голоса.
Отодрав от повязки узкую кровяную полосочку, потряс ей в воздухе.
- Я побегу — ты побежишь. За мной побежишь. Понял?
Вряд ли понял.
- Побежишь. Как миленький. Куда ты денешься.
Отступил еще на шаг. Голоса звучали громче. Сердце билось гулче. Дрожь пропала. Спокойно и тихо о чем-то мечтала душа.

Саундтрек

Сплюнул на ладонь, растер по лбу, пригладил волосы. Вот так. Вот так. Так вот. Уже пора. Уже почти. Нормально. Получится. Выгорит. Двум смертям не бывать, а одна могет так выйти, что и не твоя собственная.
Пару раз крутанул запястьем, хлыст сполз ниже. Намотанный на кулак, хвостом болтал свободно: в ногах не спутается, а случись чего – змеюкой полетит. В бельмы бы! В бельмы-то!
Вот так. Вот так. Так вот. Почти пора.
Парня корежило и крючило. Все меньше и меньше людского оставалось в позе, все меньше и меньше людского оставалось в парне.
Пряжка хлыста тронула за колено и тогда Вацлав побежал…
На свет.
Бежал быстро, быстро, как мог. Равновесие держал – непривычное равновесие, шаткое, зато свое собственное – родное, не нашептанное. Ни изнутри, ни извне. Не хватало щита. Обычного, дубового щита. С ним вышло б еще ладней, еще б складней с ним вышло.
Щита не было.
Был свет.
Свет.
И гомон.
А позади смерть. Лютая. Самая настоящая смерть – такая, о которой в сказках пишут. Смерть не по своей воле; смерть, потому что такой ее сделали. Такой приказали быть.
Вацлав бежал. Бежал на свет. К повороту. Занесло. Почти ударило о стену.
Гомон голосов превратился в кувалду – кувалда била по ушам, била по затылку. Блядятина!
Почти ударился о стену. Замутнел болотной дымкой зеленоватый свет. Он ворвался в зал.
Солдатским глазом насчитал шестерых – в балахонах. Черных балахонах. Обступили каменный алтарь – один стоял спиной к входу, двое с одного бока, двое – с другого. Третий заметил Вацлава. Разинул рот. Вацлав быстрей. Он-то дурак. Ему много думать не надо.
Напоролся на ближнего, спиной-к-выходному – повалил на алтарь, повалился сверху, вмазался во что-то липкое, мягкое, теплое, сладко пахнущее, - проехал, перекатился, всем телом навалился на разинувшего пасть, хватил за глотку, что было сил, культя обидно саданула того по уху. Времени не терял. Подмял под себя, кувырнулся в бок – теперь балахон сверху. Теперь терять нечего. Сердце ударило. За все время – раза четыре. Пряжка под нижней челюстью балахона – всунет до самых мозгов. Если надо. Обхватил пленника ногами, прижимая коленями колени к земле.
Вот и все.
Это все, на что он способен.
А теперь черед Смерти.
Гомон стих. Жаль. Эх, жаль! Помирать - так с песней!

Отредактировано Вацлав Лец (2013-01-30 20:20:09)

Зал

Смерть ждать себя не заставила. Тут Вацлав не ошибся. А мелковатая какая-то вышла смерть. Не матерая. Голодная.
Пожираемый заживо начал вопить. Вопил, сучил ногами; задирался балахон, под балахоном белели ноги в плетеных сандалиях. Ноги в чрезвычайно, до обидного коротких серых подштанниках. Брызгала кровь.
Вацлав растянулся под одним из балахонов: по-прежнему прижимал ногами к полу чужие колени; по-прежнему тычил под харю острыми краями пряжки, а что дальше делать – не знал. План был коротким и простым. Свою часть он выполнил. А Зверь? А Зверь есть зверь – будет грызть, пока не насытится. Будет грызть, пока не надоест. Пусть грызет. Людей тут все равно не было.
Мутило.
Больно стучало в башке. Скоро действие той дряни, которой его накачали медики – те, что перевязали рану и не дали сдохнуть закончится; скоро он начнет чувствовать все, это все поглотит его с потрохами. Он знал, как оно случается. Бывал в госпиталях. Первой придет жалость к себе. Злость и раздражение. А пока… Пока время было.
Покрепче тыкнув мудака пряжкой под скулу, шепнул в ухо:
- Прикажи своим вывести нас отсюда. Тот волк – оборотень. И мой товарищ. Не прикажешь – порвет нас всех. Не, не нас. Вас.
Оставшиеся в живых с каким-то дурным полулюбопытством-полубеспокойством оглядывались по сторонам. Никто не спешил спасти погибающего друга, никто не спешил спасти захваченного в плен второго. Нелюди какие-то!
Если они ждали знамения от своего бога, стало быть… дождались?
Курвы разотраханные!
- Вели вывести! – шипел Вацлав. Пленник молчал.

Отредактировано Вацлав Лец (2013-01-31 17:39:03)

Зал

Пленник молчал. Волк выискивал новую жертву. Вацлав ничего не понимал.
- Курва, ну! – крикнул он, вжимая пряжку под челюсть так, что кожа лопнула.
А пленник над ним рассмеялся. Сдавленно, тихо, равнодушно. Смеялся и смеялся. Напряженное тело совсем обмякло. Лецу оставалось разве что моргать. Недоуменно. Целых два удара сердца.
- Ну! – гырнул он.
- Так хочет бог! – ответило обмякшее тело, и тогда уже стало зло и обидно Вацлаву. Проткнуть харю не получилось - туповата пряжка, потому обидная культя сунулась под подбородок, здоровая рука указала путь. Свернул шею. Свернул с хрустом. Вскочил на ноги. Думал бежать обратно, хоть куда-нибудь и понял – он единственный, кто стоит во весь рост.
Потому что другие упали на колени.
И, видимо, были очень рады, что их начинали жрать.
Краем глаза, нехотя, Лец глянул на мразь, в которой перевалялся-перемазался, через что перекульнулся, по чему проехался – на алтарь.
На алтаре, изрядно погаженные Вацлавом, покоились людские останки. Женские. Рука. Нога. Отдельно грудь. Отдельно вторая. Часть правой ноги – голень. Внутренность. Та, из которой родятся дети. Их он тоже видел.  И голова. Красивая. Молодая. С зелеными глазами. Рыжеватыми волосами. Ютилась на самом краешке. Вот, что сладко пахло – вымазанные в какой-то дряни девичьи волосы.
Погано? – было.
Вонюче? – было.
А больше ничего.
И лица мамы он не помнил.
Пиздят анахронисты-хроники. Когда страшно – не думаешь совсем.

Отредактировано Вацлав Лец (2013-02-02 18:27:14)

Зал

И что ты будешь делать? Вацлав ожидал всего: солдат, бандитов, ариев, архонтов, вампиров, даже дракона. Встреть он тут дракона – не удивился бы. Говоря по правде, не удивился и сейчас, а что растерялся – это верно.
Люди продолжали стоять на коленях. Ничего не происходило. Волк – и тот перестал жрать. Воняли человеческие останки. Теперь Вацлав понял, под какие нужды была оборудована та странная комната с подушками. В таких комнатах, понял Вацлав, держали тех, чья судьба заканчивалась здесь – на алтаре. Перепуганных девок.
«И меня. За этим спасали, верно? Чтобы потом распотрошить, как свинью. Запустить поганые лапы в кишки да посмеиваться? Хер вам!».
Вацлав злился. Злился не на шутку.
- Что, курвы? Волка не боитесь? А меня? Меня боитесь?
Не боялись.
Никто не пошевелился. Никто не поднялся с колен.
Тогда Вацлав приблизился к одному из балахонов, замахнувшись, с удовольствием дал пинка под зад. Хорошего пинка. Странно, что еще сапог в жопе не застрял. Человек повалился, ткнулся хлебалом в камень пола, так и остался лежать.
Вацлав нагнулся. Схватил за шиворот. Мужичонка оказался легким – без труда поднял над землей.
- Где выход, сука?! – крикнул Вацлав. – Где, сука, выход?
- Выход? – удивился мужичонка. – А нет никакого выхода! Выхода нет!
- Тьфу на тебя! – выругался гвардеец, швырнув падлюгу обратно на землю.
Там, откуда они пришли, выхода действительно не было. Получается, выход был тут. Потайная дверь? Очень может быть.
- А ты чего? – оборотень пугал, безысходность пугала сильнее. – Помогать будешь? Эх ты, волк!
Волк. И верно волк. И чутье волчье. Вот только как заставить волка искать полости в стенах? Кроме стен Вацлав не видел ничего. Каменная коробка. Непривычно зеленоватым огнем сиял огонь факелов.
- Уходить надо. Уходить, - сказал Вацлав и принялся ощупывать стены.
А волк пусть работает надзирателем, раз уж не годится на большее.

Зал

Нет. Тут нет. Там нет. Тут и там тоже нет. Вацлав, как слепой, шел по стеночке, водил ладонью по камням, нажимал, скреб ногтями раствор между кирпичами. Хрен, выкусите. Не найти им двери. А может потроховых дел мастеры сюда порталом пришли, потому и искать нечего.
- Плохи дела, - бросил он волку. Волк, ясен пень, не ответил.
А когда гвардеец совсем уже было отчаялся, под рукой что-то щелкнуло. Камень, такой же невыразительный, как сотни других, поддался, ушел вглубь, за ним второй, третий, четвертый, а потом во тьму исчез целый блок. Проход – узкий, но протиснуться можно.
- О как! – констатировал Вацлав, когда одному из балахонов наскучило валяться.
Человек вскочил на ноги, в рукаве что-то мелькнуло. Раскрыв рот в беззвучном крике – кинулся. На Вацлава.
Обернулся слишком поздно. И нет возможности замахнуться хлыстом…
В кулаке балахона сверкал кривой здоровенный кинжал.