У певуна было какое-то колоссальной депрессивности имя. То ли Флега, то ли Блегма. И голос под стать. Пел Флега, для друзей Блегма высоким лирико-драматическим тенором, отчего у всех присутствующих, в особенности у дам случалась характерная задержка дыхания, выраженная почему-то в самопроизвольном оголении множественных анатомических неровностей – от круглых и остреньких коленок, до приятной мягкости грудных полусфер. Слушали певца внимательно, впрочем, количество внимательно слушающих уравновешивало количество не слушающих совсем – пьющих, жрущих, блюющих, а также тех, кто оценил богатые перспективы самопроизвольного дамского оголения и, не теряя момента, действовал. В лирико-драматический тенор Блегмы, для друзей Флеги, то тут, то там вплетались звонкие струнки колоратурного сопрано – все бабы пищат одинаково. Одинаково мерзко гогочут все мужики.
Волк вел собственную партию - наливал, пил, стало быть, солировал. Естественное желание проинспектировать оголенные анатомические неровности перебарывал с трудом. Претендентки были, кандидатки-самоводвиженки тоже. Стреляла очаровательно карими глазками светловолосенькая разносчица. Волк пил. Много. Почти надрался. Молодой, крепкий организм к ударным дозам скополамина оказался не приспособлен полностью, пить Эбельт не умел – что ж, не всех природа наделила многогранными талантами, как многогранного талантами мэтра Рейнеке. Не всех. Сама собой напрашивалась улыбка – кривая, знаменитая, Волк пил. Подпеть? Вокруг овцы, на дворе ночь, а волкам полагается выть.
…не смог пережить он такую беду
И в тысяча сто сорок третьем году,
Теряя последние силы,
Почил у хозяйской могилы.
Допел Флега, для друзей Блегма, низко поклонился и рухнул под стол. Женщины плакали. Мяли опечаленные грудные полусферы предприимчивые мужики. Волк поднялся на ноги. Тяжело, пошатываясь. Пригладил волосы – теперь воронье гнездо перестало напоминать воронье, теперь воронье гнездо напоминало ворона. Сам-то Рейнеке всегда стригся коротко.
- Уже уходишь, красавчик? – ворковала светловолосенькая разносчица, цепко хватая Волка под руку. – Не останешься?
- Останусь, - ответил Волк. Чужое тело, чужие правила. Пахло от девчонки приятно. Почти здоровая. Силен и здоров он сам. Это не мое тело. Нет, мое. Волк улыбнулся. – Как тебя звать, красавица?
Она ответила. Чтобы запомнить, он был слишком, катастрофически пьян.

О том, что он – больше не он, Волк узнал вечером. Спать Рейнеке лег рано, подъем планировал до зари, сон ускорили зелья. Спал маг крепко. Разбудила тишина. Невыносимая, невозможная тишина – все звуки: шепот молитв, шорох проклятий – каждая ненароком подхваченная мысль – исчезли. Тишина оглушала, давила, сводила с ума. Запутался в одеяле – бум! – очнулся на полу. Тишина давила по-прежнему, поднялся на ноги, с силой растер ладонями лицо – чужое лицо чужими ладонями – шрамов не было. Не было ничего. Как покинул разведку, не помнил. Помнил, как кивал кому-то на выходе. Помнил, как вломился в первый на пути кабак. Пел Флега, представлялся Блегмой, а Волк пил. Пил и думал. С каждой кружкой – все меньше тянуло думать, все сильнее тянуло действовать. Тишина давила, сотнями и тысячами всевозможных запахов манил и раздражал мир. Волк запахи знал, Рейнеке – нет. Чужое тело, чужие правила. Вечер обернулся ночью, сотнями и тысячами запахов раздражающе манила кареглазая разносчица. Светловолосенькая.
Рейнеке что-то планировал. К чертям и мага, и план.

В разведку вернулся под утро. Дополз до каморки, рухнул ничком на кровать. Рот обжигало странноватым привкусом, в голове кто-то сдох. Лис Императора, его мэтрейшество.
Разбудили матюкания.
- Мою мать не трогай, - Волк разлепил правый глаз, - а твоя между прочим была шлюхой. И мой тебе совет, Асвальд, пойдешь в сортир – не играйся с… файерболами. Рекомендательно тебе советую, - голова раскалывалась, жутко хотелось пить. – Принес бы мне лучше водички, мэтр. И вообще: изыди, старче, ты не люб мне.
Не приспособленное к ударным дозам скополамина тело – молодое и сильное – функционировать, похоже, отказывалось. Отказывалось функционировать полностью. Протер глаза, под ногтями траурные ободки – буро-красные. Кровь? Все может быть, в кабаке он, кажется, падал.
- Ну и паскудная у тебя харя. Не пробовал отрастить бороду? Попробуй. Станешь еще инфернальнее: рябой да с плешками… Вот же курва! Оставь пол в покое! Не думай об огне! Думай о воде. Слышишь меня? Вода – не твоя стихия. О воде, о сосульках, о креветках… свежезамороженных. Ну и бестолочь.
Волк выругался, пришлось подняться на ноги.
- А я и забыл, какой ты маленький, ваше мэтрейшество.
Волк лыбился.

Растерзанное тело светловолосой разносчицы обнаружили тем же утром. О чем не знал Волк, о чем пока не сообщили мэтру Рейнеке. Звали ее Эльзой, что тоже не имело значения.

Коварство плана раскусил быстро. Думая нехорошее, человек начинает пахнуть по иному – это тоже подсказал волк. Умный волк, умничка. Два с лишним столетия Рейнеке звали Лисом, Лисом Иператора - удивительная ирония! До сегодняшнего дня он понятия не имел, каково оно - быть оборотнем. Теперь знал. Неплохо, совсем неплохо. Оказывается. Множественные, так сказать, на лицо преимущества. Мэтру не препятствовал. Для проформы откашлялся – вода затекла в нос, в рот, упрямо ползла за шиворот. Мотнув головой – совершенно по-собачьи – вновь оскалился. Похмелье будто рукой сняло.
- Вот спасибо, ваше мэтрейшество. Удружил, - более не сказал ничего; ленивой, упругой походкой двинул обратно к койке, уселся, вытянулся. – Дверь? Мордой? Отрицать не могу. Ночь у меня выдалась бурная, - боли не чувствовал. О траурных ободках под ногтями забыл. – Что сделать? Нет, не что. Правильнее сказать – как? Это вы у нас нонче колдун – ну-с, милости прошу, колдунствуйте. А я… я простой агент. Эбельт высочайшей профессиональности, по совместительству – оборотень. Могу покусать, могу поскулить, в моменты особо счастливые и благостные, подозреваю, могу повилять хвостиком. Больше не могу ничего. Вру. Лучник я. Кстати, где он? Лук? У меня странное желание отточить навыки.
Смеялся долго, смехом почти захлебывался.
- Если без шуток – я тут не причем. Нет, не стану вводить в заблуждение - время от времени я действительно подумывал, как здорово было бы вернуть молодость. Притом последние лет сто подумывал с ужасающей стабильностью. Но, - Волк пожал плечами, - увы, таких талантов лишен. И поверь мне, сынок, - "сынок", произнесенное голосом Эбельта... Боги правые, это самое смешное из всего, что звучало от сотворения Империи. – Умей я переселяться в чужие тела, выбрал бы кого-нибудь менее хвостатого. А, может, это не я? Может, это тебя в очередной раз прокляли? Подумай, не обижал ли ты кого в последнее время – ведьму там... или ведьмочку?
Или я, мысленно добавил Рейнеке, и Волк в очередной раз зашелся хохотом.

- Волк Императора? – переспросил Рейнеке, сползая на пол и заглядывая под кровать. И верно, лук. С ним он позабавиться позже. – А что? Недурно звучит. Только понимаешь, сынок…
Доставать лук не стал, садиться тоже – выпрямился.
- Я свое отслужил, - невозможные слова для мэтра Рейнеке, очень долгожданные для Волка. Чужое тело, чужие правила. – Все, с меня довольно. Я хочу свободы. В отличие от тебя, у меня ее никогда не было. Этой самой свободы. Какая она? А тебя я понимаю. Понимаю, ты хочешь вернуть собственное тело обратно, но… нынешнее не так уж скверно. Что, рука болит? Дождись осени. Пойдут холода – удивишься, насколько чувствительными могут быть кости. Однако не все потерено. Теперь ты – арий, арии живут долго. Будешь себя беречь, будешь себя хорошо вести – протянешь еще лет восемьдесят. Неплохо, верно? Неплохо.
Подмену, разумеется, почуют. Его ли это дело.
«Твое»
«Уже нет».
- Интересно ты пахнешь. Ты… я… всегда так пахну? Горячим песком. Удивительно. Ты никогда мне не рассказывал.
А я никогда не спрашивал.
- С такими проклятиями не сталкивался, о похожем слышал. Давно, скорее всего слухи врали. Не знаю, что происходит. Курва мать, воистину не знаю. И лучше мне не приказывай, мэтр. Хочу ржать – буду. Потому что ты меня не остановишь. Серьезно, как? Сожжешь меня? Не верю. Себя угробишь - верю. Один раз почти получилось. Сними рубашку и посмотри.
Волк хотел на волю, Рейнеке тоже.
- Я сегодня не ел. Хочешь? – составь компанию. Не хочешь, я пошел.
И волк направился к двери.

- Полнолуние, - смакуя, протянул Рейнеке. Волк навострил уши. – Дожить бы. Занимательный, должно быть, будет эксперимент.
И верно. При полной луне верх берет зверь. Хорошо, когда от человека остается треть. Или четверть. Но Эбельт справлялся. Двадцать лет с лишним. Два с лишним века хранил в себе стихию мэтр Рейнеке – то еще чудовище. И стихия, и Рейнеке.
- Больно будет, говоришь? Ну, нестрашно. Как-нибудь выдюжу. А рука-то уже не болит. Я про свою старую и твою новую. Отболела свое. Да, пока помню, обращаю внимание на средний палец – иногда он перестает гнуться. В такие моменты настоятельно советую воздержаться от жестикуляции кулаком – люди могут понять неправильно. И точно не оценят.
Не сдержав себя, Рейнеке приобнял «мэтра» за плечо. Теперь-то он мог себе это позволить. Пожалуй, отныне он выше Императора. Вот такой своеобразный социальный рост.
- Не бойся, я пошутил. Пару деньков побегаю, потом будем думать. Нет неразрешимых задач, если никуда негодные способы решения, - оскалился Волк, абсолютно и всем довольный. – И вот еще: подбородок держи выше. Ты и так мелковат для… своих лет, не вышел статью – бери высотой положения. А для острастки вербуемых у нас виселица.
Идем. Помру с голоду. Ты всегда такой голодный или это у меня нервическое?

- Тебе еще многое предстоит выучить, сынок, - в беспощадно менторской, хорошо знакомой манере произнес Рейнеке, сверху вниз поглядывая на бывшего протеже, на свою собственную побитую оспой физиономию. Редкостной распаскудности. – Человек, не то, как он выглядит; человек – то, как он себя подает. Что есть человек? Человек есть мясо. Возьми с гнильцой, прожарь получше, укрась репками – готов деликатес. Жрут, не давятся, хвалят мастерство повара. Люди плевать, какой ты внутри. Им лишь бы хрустела корочка да льстился глаз. Я о многих вещах задумывался. А ты был искренне уверен, все эти черные камзолы – потому что удивительно подчеркивают цвет лица? Нет, потому что именно таким они – все, кто меня окружает – хотят видеть главу разведки: таинственным человеком в черном. Я… настоящий я… другой.
То, что говорил Эбельт, все меньше и меньше нравилось Рейнеке. Все меньше и меньше нравилось Волку: он чувствовал, как щетинится шерсть на загривке, как готовится сорваться с губ тяжелый, утробный рык.
- Я? Сожрал? Еще раз заговоришь со мной в таком тоне и рискуешь стать первым, - слишком близко подошел, такого не прощает ни Рейнеке, ни Волк. Чужие руки перехватил, до хруста сжал запястья. – Плаха плахой, существуют вещи похуже. Не испытывай меня. И себя не испытывай. Я двести тридцать лет был арием. Думаешь, я настолько никчемен, что не смогу сдержать в себе волка? Тогда ты ни черта обо мне не знаешь. И о свои маленьких… недостатках тоже.
Дышать было трудно. В груди горело огнем.
А вдруг правда?
Вдруг – сожрал?
Глупости. Он – Асвальд Рейнеке, в каком бы теле не проснулся с утра. Нужно остыть. Выпустить пар.
- Расслабься, я просто есть хочу. Кушаньки. И питеньки. Нормальное, естественно биологическое желание. И не смотри на меня так. Если я дубина, тогда ты – прекрасная королевична… А нет, прости. Прекрасная бабуля-королевична.
Глаза оставались темными. Что-то происходило. Что-то нехорошее.
- И что о нас сочиняют?

- За красоту душевную я подарил тебе привлекательнейшую с любого ракурса возможность прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно выблевывать собственные внутренности под одобрительные крики ваньярского плебса. Все прочее — за способности, - Волк продолжал щетиниться, Рейнеке чувствовал, как перекатываются под шкурой тугие мускулы, как напрягаются жгуты вен. - Пошли. Ты идешь первым, мэтрейшество. Lux perpetua, негасимый Империи светоч и свет.
Сам Рейнеке шел, сутулясь, довольно удачно имитируя походку человека, не до конца уверенного, скольким, собственно, количеством ног его наградила природа — двумя, четырьмя, или одной, растущей от хребта, причем без какой бы то ни было претензии однажды объединиться с тазобедренным суставом. Так ходят люди, лучше других знающие: единственное надежное свойство земли нашей насушной — свойство в самый неподходящий момент опускать вас с ног на задницу. Словом, вполне себе обыкновенная походка. Не хуже других.
Народа в разведке нынче было немного, Малую Башню покинули без труда.
- Прекрасная королевична, - после долгой паузы вновь заговорил Рейнеке. - Нет, все-таки нет. От обмена любезностями я бы попросил воздерживаться. Каким бы я не был внешне, внутренне я все еще старый добрый Асвальд Рейнеке, а значит, злопамятен, своекорыстен и зол. Ястребиный глаз? Тебя никогда не называли Ястребиным глазом? Да, ты прав. Не назовут.
Таверна, как и полагается таверне, объявилась сама собой. Не вчерашняя ли? Вчерашняя. Рейнеке сглотнул, глубоко под шкурой Волк жадно облизывался.
Через порог переступил первым. Встретился взглядом с разносчицей — неприветливым взглядом. Запуганным.
- Пошли в уголок, - полушепотом произнес Рейнеке. - Не люблю жрать на публику.
Глаза у Эбельта светлые, беззлобные. Они тоже умели пугать.
- А вот публику жрать люблю.
Девка отвернулась, Волк довольно сощурился.
- Шутим-с мы так, ваше мэтрейшество.
Дивная шутка, констатировал Рейнеке. Флега по прозвищу Блегма бесспорно подох бы от зависти.

— Доволен ли я? Да, чрезвычайно. Даже помолодел на пару сотен лет — не иначе от избытка положительной эманации, - хмыкнул Рейнеке, Волк внутри напрягся — навострив уши, ждал, к чему-то готовился. По всем признакам — исключительно нехорошему.
Разносчицы, они как желудочные болезни, редко когда появляются в одиночестве. Вслед за первой появилась вторая.
Волк слушал.
— Говорю тебе, это он! - шептала первая.
— И правда, - соглашалась вторая.
От обеих несло потом — непередаваемая обонятельная какофония — ужас, сомнение, паника, а также легкий намек на последствия естественной биохимической реакции организма на ненормированный рабочий график пополам с условиями труда, даже с географической точки зрения мало общими с «приемлемо человеческими».
— Сдается мне, будет лучше, если заказ сделаешь ты, ваше мэтрейшество. Соблюдем, так сказать, субординацию.
— Эльза вчера с ним уходила!
— Верно!
Разносчицы смолкли. Глядели совсем затравленно.

Долго, очень боязливо разносчица хмурилась: переводила взгляд с главы разведки на «того, симпатишного». А потом ее прорвало. В буквальном смысле:
— Ах! - всплеснула руками девчонка. - Он... он! Ваш... друг..! Он нашу Эльзу убил! Вы не думайте, я не вру! Я не наговариваю! Всем трактиром вчера видели, как он к ней ластится - как кот мартовский! А под утро ее нашли! Мертвую! С ним она уходила! С ним!
Рейнеке поморщился, Волк чувствовал себя удовлетворительно.
- Мэтр, позвольте сказать в свое оправдание - эта девушка говорит полные, абсолютные глупости. Я никого не убивал. Зачем оно мне?
Вслед за разносчицами вокруг стола выросли трое. Судя по виду - крайне почтенные граждане. Это была почтенность того сорта, которая с равным успехом присуща как очень большому человеку, так очень большому дереву - рядом с такой почтенностью ты всегда чувствуешь себя ничтожным и маленьким. По крайней мере, в отсутствии топора.
Вышибалы, понял Рейнеке.
— Бедная Эльзочка! - протянула разносчица, всхлипывая.
— Бур-бур-бур, - шумели между собой почтенные граждане.

Согласно научной классификации, индивидуальность - это неповторимое своеобразие каждого человека, выражаемое в уникальности подхода к осуществлению субъективной деятельности. Снизив градус драматики, получаем следующее: индивидуальность - тот самый набор любовно выпестованных эволюцией комплексов, качественное развитие которого у одного вида anthropoidea навсегда перекрыло доступ в верховные суды любому другому прямоходящему. Зерно вериты, как всегда, в бессознательном: за многие тысячелетия еще ни одному другому прямоходящему так и не пришло в голову, удовлетворяя оправданные биологией потребности (тюк! соседа по темечку), требовать справку о вменяемости. Человек - это личность за пределом личности: во-первых, потому что из всего животного многообразия единственный нуждается в юридическом подтверждении статуса и потому, что, скатываясь вниз по иерархической лестнице, вместо того, чтобы отряхнуться и продолжить шествие, немедленно требует сатисфакции. И верно: если не продемонстрировать публике, насколько глубокий урон нанесен твой индивидуальности, кто ж вообще вспомнит о ее наличии? Таким образом (и тут впору расцвести кривой улыбочке), индивидуальность - ни больше ни меньше, вид защитной реакции, выработанной неисчислимо долгими столетиями борьбы за место под солнцем теми революционными особями, которым надоело ютиться в тени чьей-то задницы... Примерно такими были мысли Рейнеке, пока «его мэтрейшество» всего себя посвящал дискуссии. Анализировать услышанное не нашлось никакой возможности; вероятно потому, что анализировать по сути оказалось нечего -  из пустого в порожнее. «Ох, не перед теми свиньями ты мечешь бисером, - сетовал глубоко внутри подлинный мэтр Рейнеке. - Эти сами не подавятся, а вот какие модификации произведут с твоими дыхательно-пихательными остается только догадываться». С какой-то мстительной радостью на какое-то отвратительно долгое мгновение подлинный мэтр Рейнеке подумал, до чего бы оно было здорово - взять за шкирку «его мэтрейшество» и в лучшем случае выпотрошить. Индивидуальность, она, как грыжа, - наживается непосильным трудом, бессонными ночами и многострадальным опытом. А еще индивидуальность нужно воспитывать. Впрочем, как всякое другое качество. Индивидуальность - не то, что мы есть; индивидуальность - то, как мы себя вымуштровали.
В общем и целом, ситуация клонилась к худшему.
- Чиво? - нахмурил брови один из почтенных граждан Империи. Слишком много слов - мозг в спешном порядке готовился к аннигиляции.
- Мэтр Асвальд Рейнеке, - заговорил Волк, сверкая глазами, а также патриотичностью, - сказал, что всю ночь я провалялся у его порога, облеванный и распьяно-пьяный. Что правда - то правда, вашу Эльзу я помню, но смутно. Ужрался - аж до синих чертей, до сих пор башка раскалывается. Вот только никаких Эльз я не убивал. Нет у меня такой жилки... как бишь ее? - убийственной. Зато другое... как бишь его? могу гарантировать. За причиненные неудобства мэтр Рейнеке с вами всенепременно расплатиться. Аха, стало быть. Ну и на чаевые оставит. Точняк!
Последнее слово произнес с особым усердием - не то чтобы по душевному наитию, скорее поддавшись шарму декорации: кабаки, они такие - вдохновляющие.
- Ну, мы пошли.
Почтенные граждане думали. Разносчица всхлипывала. Процессы в мозгах всех четверых крутились сходные: Эльза - мертвая, а деньги - это деньги. Блестящие, звонкие, настоящие.