Аверна. Башня Смерти. Кабинет Императора.
Не самые  изысканные слова правителя Летиция привычно пропускала мимо ушей. Она внимательно смотрела в лицо дочери, пытаясь разглядеть в нем, какое же решение приняла Констанция по поводу всего происходящего. Пока что выходило, что принцесса никакого решения не принимала и не могла принять. Она явно металась между своей ролью августейшей наследницы и такой до боли романтичной долей отважной и преданной подруги. Императрица подавила вздох. Нет, Констанция совсем на нее не походила. Она была куда больше дочерью Клемента, чем ее. Только император не имел иллюзий, а принцесса буквально плавала в них по самое свое прекрасное беленькое горлышко. Мечты, помноженные на взрывной характер. Летиция не говорила, если к ней не обращались, Констанция незамедлительно сообщала миру свое мнение, не задумываясь о последствиях. Если императрице что-то было непонятно, она ждала, пока не слышала достаточно для понимания, а принцесса безапелляционно требовала выложить ей на стол объяснение. Она не могла быть даже второй, хотя по всему разумению должна была занимать десятое место. От этого и было такое резкое неприятие законов Хамартана – Констанция жаждала быть солнцем для своего номинального господина, она не могла терпеть, что внимание бы досталось не ей. Наверное, Летиции было действительно проще. Она не только знала свое место, она любила свое место. Не первое и не второе, а то, какое ей отводил Клемент. Это пришло из детства – первой всегда была Аурелия, и Летиция не обижалась. Отец давал им равное количество любви, но старшая дочка была его наследницей, а младшей нужно было лишь хорошо распорядиться. Надо отдать должное старику, де Авели распорядился ее судьбой лучше некуда. Констанция же выросла неоспоримой любимицей отца. Его драгоценной, дорогой, бесконечно любимой девочкой. Чего же удивляться, что от своего будущего она требовала такого же к ней обращения?
Как было ответить на вопрос императора? Аурелия несомненно радела о благе своей страны, но Аквилея не была такой беззащитной перед иноземцами, как Эрендол. На севере они отгородились эльфийскими лесами, куда нормальный человек по доброй воле предпочтет не соваться, на юге им принадлежало почти все побережье и с этой стороны де Авели не ждали опасности. Герцогиня, конечно, недолюбливала Клемента. И по личным соображениям – как-никак именно он когда-то лишил ее родной сестры, и по политическим – правитель, который зорко следит за своими владениями и регулярно подкручивает разболтавшиеся гайки, не столько обожаем, как почитаем. Аурелия безусловно уважала Клемента. Ее положение было намного лучше, чем у других удельных князей. Статус сестры императрицы давал больше привилегий и вопрос только, что дало бы ей предательство?
- Аурелия не ввяжется в такую сомнительную авантюру, как государственный переворот, если в ней не будет весомой выгоды, - ответила Летиция, - Она слишком дорожит тем, что имеет сейчас. «Предательство наказуемо не только теми, кого предают, но и теми, ради кого. Единожды предавший не будет иметь доверия у нового правителя. Да, временные подачки, но никогда истинного уважения. Для нее это слишком мало».
- Но многие недовольны и там, - императрица запнулась и покосилась на фон Эренда. Что ж, придется говорить при нем, - Сестра, конечно, свечку не держала, но она чувствует давление. И Создатель знает, когда они решатся пойти против нее в открытую. Никто не смеет сказать Аурелии в лицо, но женщина во главе страны – многим это стоит поперек горла. Если бы ее супруг не почил, мир праху его… Но что теперь говорить.
Нет, Аурелия не предаст. Но что, если ее поставят перед выбором – или Аквилея, или семья? Не должна предать. Одному Создателю известно, как им удалось сохранить дружбу, даже через столько лет. Но хотя бы ради Летиции она не предаст. Потому де Авели вся подобралась в последние месяцы, ее прекрасное неувядающее лицо стало таким жестким, а глаза потемнели. Она тоже ждала удара.
И было еще кое-что. Если бы покушение на Клемента удалось, Аурелия не поддержала бы его наследника, это Летиция признавала с горечью. Сестра мирилась с ее мужем, но его сын, любой, был для нее неприемлем. Страший слишком беспечен, такого легко было превратить в марионетку, а младший – пожалуй, его бы задушили в собственной постели в первые же дни правления. Аурелия горячо любила девочку. В таком случае она бы положила жизнь на то, чтобы уберечь Летицию и Констанцию . Хвала Создателю, покушение провалилось. Как сказать мужу, что его сына не поддержат? Он ведь и сам знает. И он знает, что не вечен.

Отредактировано Летиция де Авели (2012-10-23 19:31:35)

Кабинет Рейнеке

Легкой быть жалкой тенью на покрывале времени: никто совершенно тебя не замечает, ты не интересуешь высшие умы и начальства, твоя роль столь ничтожна мала, что ты растворяешься в ней целиком. Ты бесплотна. Ты бессмертна. Ты самое могущественное существо, которое никто и никогда не сможет одолеть за неимением необходимости этого делать.
"Профессия... располагать... на время. Оборотень... паскуда. Господи, если бы историки и архивариусы на самом деле знали, от кого зависит судьба Империи, то никогда бы не стали о таком писать! Никогда!"
А потом Рейнеке говорил: очень много, очень по делу. Очень лаконично, тактично и со знанием дела. Любой бы оратор не сказал бы лучше. Айкен был уверен: никто из живых не сказал бы вообще ничего подобного. Хотя бы потому, что они не были Асвальдом Рейнеке.
Неожиданно для самого себя, бард понял, что является марионеткой - жалкой тряпичной куклой в руках опытного Кукловода. И когда настанет его черед, то Хозяин просто задвинет тебя в ящик, стукнув на прощание окованной крышкой сундука.
Так не хотелось, чтобы тебя задвигали.
"Но если хорошо сыграть свою роль, то, может быть, и оставят?"
Или уберут: прямо сейчас. Прямо здесь. Кто-нибудь будет сочувствовать? Нет, не будут. Жаль.
Сольвейг закончила говорить. Кажется.
- Извините, мэтр, - собственный голос показался каким-то хриплым и совсем чужим. - С кого нам следует начать? Откуда? Как передавать информацию?
Заботило. Волновало. Что бы жить. Что бы не задвинули.

Кабинет Императора

- Проверка? Да все давно проверено. В нашей стране нельзя пё… чихнуть без моего ведома или ведома Рейнеке. Дочь моя, Констанция, дело не в вере или проверке, дело в предательстве. В предательстве проблема…
Зря он посмотрел в глаза Летиции. Жену он помнил ребенком – совсем еще маленькой девочкой; к сожалению, именно поэтому жена так и не смогла превратиться в женщину. В глазах Императора.
Он любил Летицию. Действительно любил. Восхищался умом, мудростью, безупречной красотой рода Авели; поразительной, невозможной для человека гармонией внутренних и внешних черт. Слишком совершенная, слишком умная, слишком мудрая. Все-таки Констанция пошла в нее, в Летицию. От отца только вспыльчивость, только желание знать. После рождения дочери он не изменил жене ни разу. Совесть не позволяла. И все равно, день за днем, час за часом, глядя на жену, женщину Клемент не видел. Клемент видел девчонку, которой однажды подарил куклу и необходимость брака с которой когда-то давно едва не довела его до веревки. Дурак был, теперь каялся. Теперь было поздно.
Надо было изменять. Надо было уделять жене меньше, чертовски, дьявольски меньше времени. Октавий… Октавия достаточно.
Верность тоже бывает порочной.
В Империи он знал лишь одного человека, чья вероломная гордость, чье гипертрофированное властолюбие, чья корысть и… сглотнул… в Империи был лишь один Маркус. И имя ему ван Фриз.
Маркус ван Фриз. Один-единственный. Был. Пока был.
На будущее Клемент не загадывал. Оказывается, думать о будущем – страшно. Страшно вдвойне, когда будущее – не просто будущее страны, но твое собственное. Твое будущее. Твое продолжение. Кровь от кровь. Плоть от плоти. Плоти имя тлен. Иногда кровь проливают. Даже собственную.
Зря он посмотрел в глаза Летиции.
- Ты как всегда права, Летиция. Ты как всегда права. Удивляюсь твоей мудрости, завидую спокойствию, - голос Императора дрогнул. Говорил он искренне. – Я верю тебе. Верю тебе – значит, не сомневаюсь и в лояльности твоей сестры. Понимаешь… ну, конечно, ты все понимаешь, моя мудрая, прекрасная супруга, ты и Констанция должны покинуть Аверну. Должны покинуть как можно скорее. Нет, я не стану просить Аурелию предоставить вам убежище, не стану приказывать, не стану требовать. Мне нужно знать одно – ты действительно не сомневаешься в ее преданности? Ты действительно веришь своей сестре?
Да, Констанция, ты не ослышалась. Здесь, в замке, небезопасно. Небезопасно находиться рядом со мной. Рядом… Без разницы. Я ничего не могу объяснить тебе, потому что сам чересчур многого не понимаю, - и знаю чересчур многое. Догадываюсь. – Просто выслушай, просто пойми: здесь и сейчас, прямо здесь и прямо сейчас тебя должно беспокоить не развитие навыков в управлении государством, политике и дипломатии, тебя должна беспокоить собственная жизнь. Жизнь, Констанция. Можно быть плохим дипломатом, отвратительным политиком, можно не быть Императором, но быть живым необходимо… Прости за каламбур – жизненно необходимо. Понимаешь? Разумеется. Ты ведь моя дочь…
Да, Раймунд, есть, - лицо Императора стало серьезным. Это было уже не лицо Императора, это было лицо человека. Обычного человека, которого беспокоит благо семьи. – Кому ты лоялен, лояльный арий: мне, своему отцу, ариям, Констанции? Отвечай честно. Как видишь, я перед тобой открыт. И поверь мне, когда Император просит отвечать честно, возможности солгать не остается…
Зато всегда остается возможность солгать себе. Может быть, и не Маркус. Может быть всё.
Смотреть в глаза Летиции не получалось.
Тихо, очень тихо Император Клемент III выругался.

     Разведка, кабинет Рейнеке

     Эбельт молча посторонился, пропуская целительницу к окну. Короткий взгляд на выражение её лица, когда его коснулся ветер, навёл на мысль, что у них двоих обнаружилось что-то общее. Раньше Эбельт не замечал за собой того, что называют боязнью замкнутого пространства – как по-учёному, не помнил, а может, и не знал – но в последнее время у него появилось некое ощущение, что он тут засиделся, причём со смутной целью созерцателя, путающегося под ногами у занятых своим делом людей. Может, не совсем так, конечно, но простор он всегда любил больше кабинетов, пропахших интригами, как, наверное, мог бы сказать Айкен или другой поэт. Себя Эбельт поэтом не считал, да и вообще чувствовал себя лишним бродягой в этом собрании философов, любящих пространные, с обилием сравнений и оборотов, рассуждения. К менторству, как он сам предупредил в день знакомства, Рейнеке был склонен, а потому оставалось только ждать перехода от общего к конкретному. Указания, обретающие более чёткие очертания, видимо, из-за того, что время утекало, подтвердили правильность этого решения.
     Играть в оборотня? Конечно, нет. А вот насчёт того, чтобы быть им – вопрос другой. Что Рейнеке называет этой самой «игрой» - то, что получилось в итоге истории с Вушвичем, или итогу предшествующее, Эбельт так до конца и не понял, но признаков недовольства от вежливого тыканья в очевидную душевную мозоль не выказал. «Тем, кто я есть? И кто я есть?»- он приподнял брови. На этот счёт были сомнения.
     - То есть шпионом?- в их рядах он шпионом и будет. А должен, возможно, изображать шпиона, работающего в их пользу. А может, просто паскуду.
     На барда он покосился не враждебно, но с оттенком недоумения. Вот те на. Напарник. Интересно, он себя защитить в случае чего сумеет?.. Ну да ладно, раз Рейнеке так надо – причина есть. И не исключено, что у него есть скрытые таланты. В целом всё ясно. Быть глазами и ушами. Одно ухо и один глаз хорошо, по паре того и другого лучше.
     - Насколько паскудной паскудой я должен быть… или мы оба? То есть кого именно они вербуют?
     Бард выглядел вполне осознающим опасность предстоящего дела, но смирившимся с тем, что делать его придётся. Держался он довольно спокойно, по крайней мере, вопросы, которые он задал, были вполне разумные и не звучали как «Почему я?» или «Без этого никак?». Впрочем, может, он об этом и не думал даже. Предубеждения против остроухих, низкорослых или, например, менторов и бардов у Эбельта не было.
     - Коммуникатор остался цел,- продолжил он, дослушав вопросы Айкена. Наверное, подтверждение было не лишним, учитывая нападение отряда во главе с архонтом и скачки туда-сюда.- Не знаю, хватит ли этого.
     На заботливый его тон был не особенно похож, но Эбельт говорил не столько о том, что они с бардом, возможно, не будут иметь возможности составлять совместные сообщения, сколько о том, что главе разведки сейчас только сосущего энергию кольца не хватало, да и вообще лучше бы ему сейчас побольше спать и поменьше думать о родине. Разве что роль источника «пищи» для артефакта он собирается поручить кому-то другому. Но это если Рейнеке решит кому-то довериться, а до сих пор не собирался, как сам сказал.

Кабинет Императора

Принцессе осталось молчать. Да и что можно было…
А, ведь можно.
Прятаться, когда стране пожар? Молчать, когда должна, если не делом, то словом помочь… Помочь кому? Отец недвусмысленно дал понять, что Констанця понимает немного, и непонимание развеять не спешил. Спешил спасти, уберечь. Но меньше всего  хотелось ждать неизбежного в неведении и без возможности быть поддержкой хоть как-то. И снова прав Император. Пока она и мать тут – у него, правителя Ревалона, ещё больше связаны руки. Просто потому, что необходимо оберегать не только себя, защищать не только государство и власть, но и семью.
Её будущий супруг тоже находится на грани, той самой, после которой ты либо владыка, либо память. Сколь нежеланен был брак самой девушкой, она не желала смерти харматанскому Птенцу. В отличие от многих. В отличие от…
Многих.
Она ещё поговорит с отцом. Сегодня, но позже. Сейчас же – не то время, чтобы переубеждать.

Кабинет Рейнеке

Опарыши Империи разгребать. Будут Айкен и Эбельт? А ведь она могла бы составить им компанию. Грязной работы не гнушалась. Могла бы вытрясти из этого Волоха информации ворох. С пристрастием, угрозами. Действиями. Все бы выдал и вернул, на все бы согласился, махинатор!..
Прекрасная речь. Поучительная. Доктринальная.
Чем дольше говорил Рейнеке, тем  сильнее зябли пальцы Сольвейг. Не от прохлады, наполнявшей комнату через открытое окно. От неопределенности, очевидной и затаиваемой.
- Сольвейг, неизвестная в Ревалоне женщина…
Арийка подняла голову и не отрывая глаз смотрела на Рейнеке.
- Ты арий, Сольвейг, прежде всего ты - арий. Боевой маг – это верно. А я как никогда прежде нуждаюсь… в телохранителях. Мне нужно затаиться, нужно спрятаться. Будешь меня охранять, Сольвейг, ревниво, тесно, рьяно и преданно?
Сначала она не поверила своим ушам. Быть телохранителем главы разведки, ей?  Это какое же доверие надо иметь. Нет, такое нужно было заслужить, а заслуг у нее не было никаких. Значит, не с позиции заслуженности эта должность была  ей пожалована.  Удивление на лице арийки быстро пропало. Рейнеке просто не доверял ей ничего, никакого дела, а чтобы не мешалась, не натворила бед, решил держать при себе.  Придержать до нужного момента.
Сольвейг молчала. Верхняя губа Рейнеке дернулась. Загнанный зверь. Старый уставший лис. Сомнением шелохнулась тень в глубине глаз арийки. Не доверял, никому не доверял. И, видимо, ей –  меньше чем остальным.
-Разумеется, Рейнеке. Буду. Охранять.

Отредактировано Сольвейг Рейн (2012-10-24 17:35:09)

Пока все, что говорил Император, было понятно. Уберечь семью, помешать таинственному предателю ударить больней. Все это было вполне очевидно, но все равно вызывало сочувствие и облегчение. Клемент-человек, если это и впрямь был он, кажется, взял себя в руки. Так, теперь вопрос. Вроде бы не трудный, но если вдумываться... Вдумываться Раймунд не стал. Отвечать честно - не так уж это и сложно. Доверительный тон и сам факт присутствия целителя на маленьком "семейном совете" подкупали.
Вопрос немного удивил герцога. С одной стороны - его необходимость была ясна, с другой - ну а, предположим, как бы сложилась ситуация, прийди ему в голову соврать?
Молчание нервировало.
- Я любящий сын и  лояльный своим братьям арий, но прежде всего - я ваш верный слуга, Ваше Величество. Ваш и принцессы Констанции. И я готов доказать свою верность. Вы всегда были добры к нашей семье, вы поддерживаете и заботитесь о таких, как я, вы милосердны к нам с братом. Вы, как и я, все сделаете для того, чтобы защитить тех, кого любите. Что я могу дать вам взамен? Все, что у меня есть...  - сообразив, что немного разгорячился, герцог замолчал. Может, все эти слова могли прозвучать чересчур громко, но он в кои-то веки говорил, что думал, что должен был сказать. Должен не кому-то другому, а себе. В том числе, чтобы убедить и самого себя. В такие минуты Раймунд сильно напоминал Торвальда, несмотря на внешние различия. Переведя дыхание, арий выпрямился, опустил глаза.
- Просто скажите - я сделаю все, что вы прикажете.

Отредактировано Раймунд фон Эренд (2012-10-26 22:03:31)

Кабинет Рейнеке

- В каком таком случае? – не сразу понял Рейнеке.
Смерть – не выходящий из моды наряд, который никто не спешит примеривать на себя. Будучи существом из плоти и крови, о смерти Асвальд Рейнеке старался не думать. Смерть – обыденна, рано или поздно она придет за каждым – стоит ли дергаться? Асвальд Рейнеке считал, нет, не стоит. Но и сопротивление, когда пробьет его час, Асвальд Рейнеке не окажет, - бессмысленно. С тем же успехом он мог попытаться бросить вызов сезонам года; к смерти, как к зиме, понимал Рейнеке, необходимо готовиться и тогда – повезет - мороз не прихватит вас с голой задницей. Все очень просто. Просто и обыденно.
- В случае моей смерти? Ну-с, Эбельт, тут я могу только теоретизировать. Начать предлагаю со слез. Абстрактных заявлений о моих чести с доблестью, самоотверженной самоотверженности, склонности к меценатству, любви к старикам, сирым и детям с убожествами. Впрочем, нет. Педофилию, геронтофилию и другие филии оставим на совести моих недоброжелателей, им тоже хочется кушать, им тоже хочется славы и денежек. Ужраться в хлам… гм, рекомендую настоятельно. Боль от потери моей чрезвычайно чрезвычайной чрезвычайностями личностями, конечно, будет преследовать вас десятилетия, раны в душе не исцелятся, но доброе пьянство сделает ваш быт несколько менее тягостным. Если без шуток, Эбельт, со смертью таких как я умирают эпохи. Захочется ли вам жить в новом государстве – всецело на вашей совести. С моей смертью аннулируются все контракты, договоры, обязательства, моральные, физические и – увы – финансовые. Тебе, Эбельт, я посоветую не лезть на рожон, затаиться где-нибудь. Разыщи Сольвейг. Думаю, вы поладите. Что-нибудь придумаете. Верю в смекалку обоих. В жизни Айкена ничего не изменится. Улльрике советую вернуться к своим сородичам. А вообще, господа, решайте сами. Кто хочет побороться за вечные идеалы, тому флаг в руки – пущай борется; кто не хочет – тому полная свобода действия.
Рейнеке задумчиво потер переносицу.
- Эбельт, еще раз: представляйся, кем хочешь. Можно паскудой, можно непаскудой, можно добрым молодцем, можно – красной девицей. Волох знает, кому ты служишь. У вас с ним, видишь ли, общие работодатели.
И на случай моей смерти похожий план действия.

мастерский

- Когда начинать? Да уже начали. Прямо сейчас, с этой вот самой минуты.
Рейнеке поднялся на ноги. Рука на перевязи сковывала движения, ящик открыл с трудом. Пошарил обожженной ладонью, вынул два кольца. Простенькие – серебряные с опалами. Швырнул на стол.
- Не самые сильные коммуникаторы, но вам хватит. Один тебе, Айкен. Один тебе, Эбельт, слушайте инструкции, как добраться. Слушаете?
Рейнеке оставалось надеяться, слушали его внимательно. За окном солнце описывало дугу. Еще чуть-чуть…

Еще чуть-чуть, думали обыватели, утирая обшлагами рукавов пот, и мы изжаримся. День на диво вышел жарким. Истекали потом люди, исходили потом и пеной лошади. Резиденция господина Волоха – ничем не примечательное серокаменное здание с окнами по последней моде улепленными громоздкими виньетками, упиралось дубовым коньком в лазурно-бархатное небо, ничем не привлекало внимания, жило своей обыденной жизнью и прожило бы еще пять одинаковых в своей обыденности жизней, кабы не… И если бы…
Айкена и Эбельта на пороге не встретили. Дверная ручка оказалась влажной и липкой. Услышав шаги на лестнице, в окне второго этажа особняка господина Волоха показалась служанка. Темненькая, молоденькая, красивая. Вся заплаканная.
- Что вам надобно? – шмыгнула носом она и груди в открытом декольте пошли рябью от мелких всхлипываний. Нос у служанки был острым и мокрым. – Говорите уже…

- Улльрике, Сольвейг, нам пора ехать, - сказал Рейнеке после того, как закрылась дверь за Айкеном и Эбельтом. – Сольвейг, девочка моя, подай руку… да и ты, Улльрике… Вот кто просил добавлять снотворное в снотворное? Нам надо ехать. Надо двигаться. Император ждет. Нет времени.
У двери в ожидании топтался исполняющий обязанности командора личной гвардии Императора. Очень уж ответственная ему была поручена миссия.
Рейнеке шел. Ног, правда, не чувствовал.

Резиденция Волоха

Сначала был Рейнеке - Лис Его Императорского Величества говорил. Бард послушно кивал головой, запоминая и вбирая в себя то, что вбирать следовало. Что не следовало - тщательно отделял и клал обратно на полку. Пригодиться - не сегодня, так когда-нибудь. Жизнь - странная штука.
Потом было кольцо. Кольца... коммуникаторы, за которые в приличном обществе отнимут руку. В обществе неприличном отнимут голову.
Потом была оружейная, где знающий человек с легкостью мог подобрать для себя всё то, что необходимо для особо важных поручений. Человек незнающий, каким собственно Айкен и был, потерял дар речи и был вынужден довериться опытным мастеровым и подмастерьям, которые деликатно поинтересовались, чем господин владеет и часто ли господин имеет счастья встречаться в драке. Получив ответы на столь необычные вопросы, мастеровые и подмастерья поцокали языками, покачали головами, но подобрали столь необычному агенту удобный кинжал мизекордию, ножны которого было столь удобно прятать в складках одежды или рукаве, что сомнений не было - при необходимости им сможет воспользоваться и калека. Или бард.
А сейчас были груди: красивые замечательные молодые груди. Левая с симпатичной родинкой на столь интересном месте, что захватывало дух. Айкен фон Неван по прозвищу Дрозд с трудом отогнал приятные воспоминания о далеких-далеких днях с г-жой Дерюн –   женой торговца Марка Дерюна, у которой тоже была родинка. В другом, более интересном месте.
  - Надобен Яцек Волох. Думаю, знаешь такого.
"Лучше бы успокоил. Девушка чем-то встревожена... не видит что ли?"
Вслух бард ничего не сказал, а лишь приветливо улыбнулся молоденькой девушке. Чем черт не шутит? Улыбка, изредка, и жизнь спасает.