Встретились как-то лебедь, рак и щука… а история все равно запомнила рассказ про пять хлебов. И рыбки. Рыбки там тоже были. Без рыбок ни-ни. Рассказ, который нельзя прихватить за жабры – не рассказ вовсе, заливное, стало быть, студень. Потрошковое пюре. Никто не возьмется слушать, мудрости не почерпнет. Хороший рассказ чем хорош? – косточками. Хороший рассказ надо обмозговать, перемолоть, значица. Как рыбные хребты, как жаберки. Еще он знал отличный рецепт бормотушки. Правда, не помнил. Такое случалось. На радостях-то. На радостях!
Вацлав ухмыльнулся. Заявиться в корчму трезвым – все равно как выдать дочку замуж, самому ни разу бабы не познав. Настроение у Вацлава было отменным. Все и вся тут ему нравилось. Периодами на гвардейца нападала та самая любовь к жизни, та самая любовь к миру необъятному – тоже необъятная, – опосля который «а по утру они проснулись, кругом помятая трава». На шесть гектаров. Минимум. Вацлав просто любил жизнь. Со всеми ее потрохами. Лесами, полями, шестью гектарами. Иногда - ристалища. Тем паче, когда жизнь ладилась, когда жизнь складывалась. Когда в кошеле монета брякала и всем вокруг, всем вокруг тоже было хорошо. Не только траве. По Аудхильд не понять, но вроде бы не жаловалось.
Сидра не хватало.
Не хватало сыра, мясца жирного, зайца, чуток капустки. И уверенности в завтрашнем дне. Последнюю, правда, заслужить надо.
Или выслужить.
За одним из столом резались в кости. Испытывали удачу. Вацлав краем уха подслушивал. Свою удачу он испытал давно, теперь вот делился опытом.
- Откуда знаю? Да было дело, сам к ним по молодости лет нанимался. Козлы, вестимо, но платят исправно. А в нашем с тобой деле первейшая задача – денег поднакопить. Хотя не, в моем. В твоем проще, - осклабился. Осклабился дружелюбно, за пазухой дурного не держа. В уме дурного не держал тоже – не поместилось бы. – Ты все-таки благородных кровей. Надо тебе как-то судьбу менять, - посерьезнел, собрался весь. – Одним наймичеством не проживешь.
Что говорил, Вацлав знал. Многие вот так вот скурвились. От хреновой работы – к распаскуднейшей, от распаскуднейшей – к убийствам. А потом и собственная башка в канаве.
Хильда человеком была хорошим. Вся из себя настоящая. Это Вацлав ценил. Близость к двору его не испортила.
В сальных свечках с тихим шипением поджаривались мухи. Жрать. Ох, как жрать хочется.
- А чего спрашиваешь? Обидели?
Нахмурился. За хорошего человека и лебедя раком не грех, и щуку - к солнцу жабрами.
Соседний стол взорвался хохотом. То ли удача улыбнулась, то ли пиво принесли. Крепкое.

Отредактировано Вацлав Лец (2013-02-02 00:00:47)

- Какие лоси? – досадно не понял Вацлав, в глубине души, впрочем, истово к лосям тяготея – к филейным их, так сказать, частям; душой, так сказать, и телом. – Конопляные веревки плохо горят да и смрад дают такой, что аж в сердцах воротит. Нет, не жгли. А чего ты нахохлилась? Обидеть можно любого, не только баб. Меня вот можно.
И верно, подумал Вацлав. Дождь пойдет, а он в стогу – Вацлав обидится. Жалование не выплатят, а он трезвый – Вацлав обидится. В бою по яйцам дадут – совсем обидится Вацлав, расстроится, скрючится весь и лежит мертвее мертвого, дабы кручину свою неподъемную телесной недвижимостью из яйцов поскорее извлечь. Это зря крестьянин говорит, мол, нет души у солдата; мол, черствый солдат от ушей до конца; лжет. Душа у солдата хрупкая, обидеть солдата всяк горазд. Плюнь солдату в лицо – солдат обидится. Развернется и пойдет дорогой своей одинокой, на могилу обидчика даже не поссав.
- Я в делах рыцарства мало что смыслю, Хильда, - признался Вацлав. – Еще меньше смыслю, как оно правильно вершится – добро – за плату иль по душевному наитию. Одно тебе скажу, посоветую: замуж ты в праве не идти – твое это право, о службе подумай. Чем плоха гвардия? Не возьмут? С руками отхватят! Ты ж солдат на вес золота! Мало того, что в бою сметлива, так еще и императрициным фрейлинам выблюдков не наделаешь.
Вацлав усмехнулся. Гвардейцы императрицыным фрейлинам нравились. Страсть та была обоюдною, потому-то и не знала имперская гвардия недостатка в гвардятах – будущих защитниках Империи.
Нести еду с выпивкой не спешили, Вацлав нахмурился. Саданул кулаком по столу.
- Эй, девка! – крикнул он разносчице. – Поторапливайся! Не видишь, люди мрут от голоду!
Что-то нехорошее внутри екнуло. Обиделась Хильда? Да не, не должна была. Он ведь «мрут» сказал, не «пухнут» там… На всякий случай Вацлав еще раз нахмурился. Сам подметил: душа у солдата хрупкая. Воистину.
- А чего со скуки дохнуть-то? Я вон, живой. С тобой сижу. А что пыльный - так то пыль дорожная.

Что пялился – это она верно подметила. Да вот не на то мясо пялился, которое любому глазу открытое – щеки там, уши; на мясо он пялился труднодоступное, хотя и врала Хильда, имевшее или могущее иметь некие - не к ночи сказано - тесные контакты с грязноватой столешницей. Весьма, надо сказать, интимные. Вацлав пялился на руки. На предплечья. И думал, не спросить ли у Хильды пару наручей, если вдруг завалялись и ей не жалко.
Пялился Вацлав, сам в том себя каря, не только на руки. Что было понятно и объяснимо. Девки в Императорском замке большей частью выглядели так, что в темное время суток неоднократно бывали схвачены гвардейцами за острые косточки, но в основном по причинам курвезно ошибочным – будучи принятыми за прислоненное к стене древко алебарды. А самое постыдное – распознать иной раз в девке девку не удавалось на протяжении часа. Случались оказии, что и двух. Мышцы потом болели, правда. Все исколоты.
Принесли еду. Слава тебе, добрый ты боженька!
Вацлав более не думал, полная чашка в правильном месте в правильное время куда как интересней голой девки. И куда как пользительнее.
- Твоя судьба, ты и решай, - пожал плечами гвардеец. – А чего от тебя в гвардии не потребуют – так это думать. От меня вот не требовали. Не случалось пока, - поник, расстроился. Капустки-то не было! – Веревки жег, - согласился Вацлав. – И деревни жег. Корабль жечь и то было дело. Ну как, корабль? Лодку. Четырехвесельную. Эх, веселая была молодость! Всем хороша. Проходит, жаль. Я тебя понимаю, Хильда. Пока свобода кормит – свободой кормишься. Когда перестает... А я не жалуюсь. Покуда не заплешивел весь, меча в руках держать не разучусь. И границы охранять надо, и сопровождать императоров по всяким их императорским миссиям. А что пива мало так? И, сука, разбавленное!
За соседним столом продолжалась игра в кости. Похоже, никому до них с Хильдой дела не было. И никак не хотела покидать Вацлава мысль о том, что соседям пиво досталось пригожее – крепкое, не этой бурде чета. В такой мышь не утопится – побрезгует.

Хмель, коим Вацлав предусмотрительно накачал себя загодя, не успел еще расползтись по жилам как следует, башка была достаточно ясной, чтобы в очередной раз охнуть – права, девка! – сидр они брали. Сидр! Так причем тут пиво?
Здоровенный глоток, решительно настроенный отправиться в свободное путешествие вниз по… в общем, накатанной, задержался во рту. Брови Вацлава поползли вверх, сейчас… сейчас, все, что он не успел проглотить, с ревом вырвется наружу. Ан-нет, не выйдет. Пусть добро трижды хреновое, но уже как бы и свое, почти собственное. Проглотил. Смачно сплюнул на пол. Многозначительно глянул по сторонам.
- Может, оно и сидр, - заговорщицки произнес Лец, - только б в еду ничего лишнего не присыпали, - добавил гвардеец, пытаясь сообразить – пора ли опрокидывать стол или пока достаточно ограничиться стулом? Ну или сидеть на заднице смирно.
- Не нравятся мне тутошние рожи.
Откровенно говоря, нравились. Нравились настолько, что он был совершенно не прочь проверить одну из таких на предмет нехватки зубов. Ну или оную обеспечить.
- А лосятину тут подают?
Ни к кому конкретно не обращаясь, продолжил беседу Лец. Лоси! Пристанут ведь.

Говорила Хильда много, Вацлав все больше моргал. Вставишь слово – потом волей-неволей выблюешь все, что не без труда в себя пихал. Кулак у девки крепкий, бьет за троих с верой… бывало думал Вацлав, что и за семерых. Такая уродилась, ничего не попишешь.
- А кто тебе сказал, будто лось мясом одним ценен? Шкура опять же. Перчатки лосиной кожи – милое дело на охоте. С луком управляться, - да что ж? Оправдываться он вздумал? И верно, оправдывается. Другой бы на его месте взъярился: где оно писано, чтоб баба мужику приказывала? Много где, сам себя поправлял Вацлав, в замке. В коридорах Башни, мать его, Императора. Да и не со зла она. Не со зла ведь? А то и впрямь обидится. Не посмотрит, что баба. Боевая баба, на ладонь ростом ниже. – Если б в тавернах сплошных богачей травили, хотел бы я пожить в такой разбогатой стране, потому как травят тут кого попало: гонцов за весточку, наемников за кошелек. Ну… мое дело маленькое, молчать и не лезть. Слухов я не люблю.
Слухов Вацлав не любил. Не любил он рассказов о благородстве. Не нравились ему слова Хильды. Не нравились. Вацлав Лец не имел ничего против веселой драки, где все против всех, и каждый каждому, зубы помяв, друг и брат. Хильда мыслила иначе. Не того рода воспитание.
- Скажу: не поняли на первом – пока с голой жопой по двору не пустят – не поймут. А сторона у меня всегда одна – своя собственная. Пострадает.
Непременно пострадает. Дай боже, если еще не сгорит.
- Ты что удумала?

- Кто здесь самый большой и несчастный дурак? – пиво-сидр был препоганейшим, пил Вацлав без удовольствия, но целеустремленно. Хмель в бою – не товарищ и не друг, а иной бой без хмеля не вспомнишь, потому что по утру не проснешься – трезвым зарубят. Трезвого рубить проще. Он головой думает. Пьяный не думает вообще. Тем и спасается. – Самые большие и несчастные дураки тут мы с тобой. Я потому, что я; ты – потому что мораль в одном месте засвербила. Взять твоего трактирщика. Думаешь, они со своей чахоточной дочкой такие все неприкаянные? Будь они со своей дочкой такими неприкаянными, не дожили бы до своих годков. Зуб даю: прямо сейчас на кухне три сыночка и вторая лапочка дочка этого самого трактирщика сидят, жрут баранину и рубятся в карты. Притом каждый при арбалете и кинжальчике, каким шибко-споро раненых добивать. А эти художники с боевыми лбами, вполне может статься, что за одно. Расчет у них. На таких как ты, благородных. Кому совесть покоя не дает да сказки по ночам снятся. Ждут они, выжидают, пока кинется кто защищать слабого да убогого, чтоб потом властей позвать, последних сапог тебя лишить, а что выше порток – трактирщику на откуп. Потому как в доле.
Утер губу рукавом, поскреб щетину.
- Как тебе такая сказка? Я без драки в драку не полезу. Будут бить - буду бить. Не будут бить - значит, не судьба.

- Про арбалет, это ты лжешь, - улыбнулся Вацлав, - тяжелый лук твоя девка можь и не поднимет, с арбалетиком-то управляться что хряпу свиням рубить. А после хряпы так вовсе милое дело: стрельнул - не заметил, наука не хитрая, - оторвав от корки мякиш, Вацлав закусил пиво. - Давятся-не давятся, а нам с тобой баранины не предложили. Что до навару... сразу видно по тебе, Хильда, - благородная ты, - стол ощутимо дрогнул, виду Вацлав не подал, - мыслишь прямо. По твоему, грабят и воруют токмо ради профита, из корыстных, стало быть, целей? Не-е, Хильда, - новый хмель со старым хмелем поладили, гвардейца потянуло на «жизненность», - в жизни всякие заковыки бывают. Это в сказках с былинами разбойники разбойничают ради изумрудов да золота, в жизни разбойники разбойничают... ну для поддержания этой, ее... квалификации, мастерства и профессиональности для. Говоришь, с тобой, безземельницей, проблемы будут? У тебя это проблемы будут, у безземельницы. Будут они и у земельного, потому как ни один земельный не признается, мол де до голой жопы раздели его в корчме занюханной занюханные нелюди. Сам еще приплатит, чтоб история ся не расползлась по менестришкам. И ты б приплатила, ежель сперва не поубивала всех, - на всякий случай Вацлав тоже загнул пальцы. - А корчмарь? Думаешь, корчмари одними путниками кормятся? Нет, оно конечно кормятся, ежель волки. Этот не похож. Вот о чем я тебе тут толкую, Хильда? О том, что заплюют тебе спину и правые, и виноватые, и обиженные, и довольные, - прищурился. - Я не скучный, я живой, что мне по душе и по сердцу. Эх... убедила, девка! Лучшие нервы затронула!
Пинком отбросив от себя стул, Вацлав поднялся на ноги. Приложил кулаком по столу, раздув ноздри, рявкнул:
- Вор! Мухлеваааать? Под столицей-то?! Ах, ты лисья подгузнеца!
Кулаки у Вацлава были надежные, не подводила пока реакция. Ни трезвого, ни пьяного.
То ли пиво, то ли сидр растекся по столу, жалко, слабехонько пенился.

Губит людей не пиво, губит людей водянка мозга. Или вот моча – вроде б по кустам ей течь да орошать луга поднебесные, а все туда же лезет – в башку, ударит и все – пиши пропало.
Вацлав ждал. Гордо расправив плечи, с осанкой на зависть площадному колу, капитан имперской гвардии понимал – битья не избежать. Бить будут его, бить будут все, не исключено, что стулом, который так заботливо подобрала заботливая Хильда – ай, малаца, умница! Он и попался. Распоследний дурак, стало быть, кретин без чутья на юморы.
Знаки, что подавала друг другу шушера, Вацлаву не нравились. Не значили, не могли значить они ничего хорошего. А что-то бесспорно значили – битьё, значили, ногами поголовное…
- Именем Его Императорского Величества Клемента III, - на диво ровным, спокойным тоном произнес Вацлав Лец, глядел исподлобья, едва-едва глаза по сторонам скашивая, - всем очистить помещение. А вы… да, вы… останетесь.
Выглянула из кухоньки вторая девка-разносчица. Без арбалета, ни при каком ином оружии.
Щурился на собравшихся корчмарь – не то чтобы одобрял происходящего, но и не то чтоб всем видом своим демонстрировал недовольствия.
Бежать? Прыгать в окно? Рубиться на смерть? Защищать честь и гордость Империи?
Ну, Хильда, а косы-то тебе когда-нибудь повыдергают!
Вацлав не делал ничего. Преждевременная реакция, учили его в гвардии, все равно как преждевременная дефекация – в том смысле, что обделаться на поле боя не возбраняется, но даже победи ты в стократ превышающего противника, история – как не крути – запомнит тебя тем, кто самым первым обсерится. И снабдит подходящим именем.
- Руки над столом, чтоб я видел. Деньги мне ваши не нужны. Разойдемся по-хорошему.
Самообладания Вацлав не терял. Любовь к миру была, росла в душе и крепла, да грош цена такой любви, ежели она безконтрольная.
А бить несомненно будут.
- Покинуть помещение.
Меч, пара кинжалов, гордость за родину. Сюда бы еще гвардию…
- Токма столы не ломайте, пожалуйста, - добавил трактирщик дрожащим голосом. – А кости – это можно. На улице.

Сладко пахнет тушеная баранина. Сладко пахнет жареная гусятина. Сладко пахнет копченая свинья. Поганой тухлятиной воняет свежеприготовленная херовина с кукишем. Вот что это было, херовина с кукишем. Нате, кушать подано. В херовине с кукишем Вацлав перевалялся весь, погряз по уши, по самое, мать его, темечко; и виноват был исключительно сам. Пред бабой геройствовать! Благодатное дело! Благодатное-то оно благодатное, да не в те разы, когда в дерьмище обоими сапогами чавкаешь, а шагнешь в сторону – так в силосной яме увязнешь по самый, итить его, кутас и прочее жизненно важное. Что расклад не в их пользу, Лец усек быстро. Усек так, что аж в затылке треснуло. Мыслью, экспрессией и чем-то таким, что всякому разумному человечищу советует поскорее портянки сматывать, пока самого не намотали на что-нибудь этакое – колесо там, тележное, или вот… да мало ли?
- Поспешил, - признался Вацлав, медленным, очень медленным движением снимая кошель с пояса; медленным, очень медленным движением опуская на стол – звякнуло. – За причиненные неудобства.
Все! Пора действовать!
Звякнула о столешницу последняя монетка, Вацлав подсек рядом стоящего – морда наемничья! – не теряя движения, заломил руку того за спину и пока из самого всю дыхалку не вышибло – швырнул прямо на стол к оставшимся за спиной – злодеям, стало быть, лисьим подгузникам. Не успел Вацлав примериться к следующей атаке – ослепительной в своем мысленном великолепии, когда чахоточная девка-разносчица, много не думая, саданула по башке одного из игральцев в костоньки. Саданула самоотверженно, вдохновенно, большущим кувшином – глиняным. Так могла бить лишь очень умудренная девочка; девочка, которая всегда слушала маменьку, которая в свою очередь советовала – «ты, Любавонька, как драка намечается, вдарь кого по башке кувшинчиком – пусть дерутся, милая. Пока мужик мужику морду бьет, на тебя, девонька, не накинется, не изнасилует». Помнила о советах матушки чахоточная Любавонька, что в общем мало помогло Вацлаву, ярому девичьего насилия супротивнику. Ну, почти.
А потом началась драка. Вскочили из-за стола игруны заядлые, недолго думая, начали мутузить друг друга – с упоением, давно затаенной обидой и пристрастием к действию. Матюкался благими матами поганец-трактирщик. Что-то гряло, что-то деялось.
Хватанув Хильду за локоть, хватанув грубо, по солдатскому; Вацлав метнулся к выходу. Нечего тут делать, нечего. Не добегут до двери – так и оконцем не грех воспользоваться.
- Вот тебе и благородство с благодарностью!
Левой перехватил меч, как по волшебству вытянул – это бывает. В порыве любви к родине. Ну и чтоб погеройствовать.