Бордель, чердак

Нариил, мужественно спасший её от гадкой твари, говорил совершенно спокойно. Более того, у него хватило смелости взять это в руки, чтобы отцепить вечерницу от волос джиннии. Сама Кюмсали ни за что не решилась бы прикоснуться к летучей мыши. Она панически их боялась. И теперь смотрела на своего спасителя глазами, полными восторга и бесконечной благодарности:
- Вы... Вы невероятно храбрый. Но я сильно сомневаюсь, что эта тварь куда-то улетела - уже рассвело, а летучие мыши плохо видят на свету. Она тут и прячется... А ещё я снова потеряла перстень, - мрачно добавила женщина, оглядываясь по сторонам, но не решаясь отойти от инкуба. Конечно, потеряла! Вынашивалась тут, руками размахивала... И где теперь искать? Берилл снова запоёт, и неизвестно ещё, чем закончится это "пение", раз уж один-единственный камень успел всего за год заразить весь дом. Резкий писк из угла оборвал подсчёты, сколько понадобиться бериллу, чтобы заставить подпевать себе всю столицу. - Ну вот! Что я говорила?! Она тут!
И ей было всё равно, что маленькая рыжая вечерница напугана куда больше. Мышь была страшная, мерзкая, противная и пищала. От неё надо было избавляться, но выгнать на улицу белым днем ночное существо, беззащитное перед дневными обитателями, Кюмсали не могла - даже эту противную тварь было жалко.

Бордель, чердак

Джинния недовольно нахмурила брови, снова услышав о войне, и стала похожа на кошку, обнаружившую в горшке побелку вместо сметаны. Все сегодня проснулись с идеей напугать джинна? И чем?! Войной! И как объяснить, что ей вообще нет никакого дела до этой мышиной возни смертных, считающих, что они творят нечто важное и правильное? Кто вообще вспомнит об этом через смехотворно короткий срок, лет эдак в тысячу? Книжный червь, старательно отгораживающийся от неудобной и жестокой реальности старинными свитками и фолиантами?
- Друг мой, меньше всего на свете, - тихо и вкрадчиво сказала Кюмсали, проникновенно глядя в немыслимо-синие глаза Нариила, - меня беспокоит война. Я вполне в состоянии за себя постоять. Арии меня беспокоят ещё меньше - у меня дурная слава любителя хоронить заживо, а арии, как и все смертные, хотят жить. Дела смертных меня не касаются, пока эти дела не касаются меня. Но сменить обстановку я совсем не против, тем более - такой чудной и теплой весной и в такой приятной компании.
Сорваться с места, внезапно и в никуда, Кюмсали вполне могла себе позволить. Турнир закончился, заказы если и будут, то не слишком прибыльные, свадеб в столице вроде не ожидалось. Значит, пора седлать лошадок и срываться с насиженного места вглубь Ревалона, туда, где её давно уже не было.
- И куда же вы предполагаете перебраться?

Замок Императора, темницы

Пожалуй, впервые слова юной пленницы заставили принца гордо вскинуть голову и смерить девочку взглядом, полным холодного гнева. Нечасто обитатели Башни могли видеть, как серые глаза Октавия, обычно спокойные, если не сказать безэмоциональные, темнеют, превращаясь в стальные, завершая его сходство с венценосным родителем.
- Вы в королевских темницах, миледи, а не в подвале у городских головорезов. Нам не нужен выкуп, - Октавий не любил панибратства, но часто терпел, пожалуй, он даже мог не поперхнувшись проглотить завуалированное оскорбление своей особы, но Офелия, сама того не понимая, вылила ушат грязи на Императора и его слуг, сравнив из в банальными похитителями, бандитами, коих всегда хватало в крупных городах. - Нам нужна только правда.
А правда эта, известно, для каждого своя. Октавия интересовала исключительно та, что поможет укреплению Ревалона. Все полуправды, авторские мнения, спорные теории и взгляды "по ту сторону" его не интересовали как изначально вражеские и способные навредить всему тому, на что поколения его предков положили силы душевные, жизнь и здоровье. Называйте подобное отношение фанатизмом или патриотизмом, судите по нему об интеллектуальных способностях наследника, но Октавий не был их тех, кто может написать на своем щите "Ubi bene, ibi patria". Каждый из детей Летиции и Клемента вырос патриотом, каждый из них любил Империю. Просто каждый из них счастье для Ревалона видел по-разному.
Богдан Шарель - ничтожество. Не потому что выбился из низов, из таких как раз получаются лучшие вассалы, а потому что, возвысившись, не изменил своим привычкам торгаша. Гоняясь за более выгодным предложением, всегда можно прогореть. 
- Ну же, успокойся, - мужчина подал пленнице свой платок. Принц не был из тех, кто теряется и паникует, столкнувшись с женскими слезами, но, как человек правдивый и абсолютно честный, оказался легковерным. Во лжи можно подозревать многолетних сановников, придворных или ариев, но никак не девочку, перепуганную тьмой темницы и жестокосердием гвардейцев. - Все будет хорошо. Ты под защитой императорского правосудия...
А что он еще мог сказать? Ребенок должен отвечать за грехи своего отца, не в этом ли суть семьи и герба?

Бордель

Инкубий наряд у лица и нелепое заверение Сольвейг, мол, не все так плохо и ты многое потерял, столько десятков лет отказывая себе в рюшах. Нет, она не лгала, это Рейнеке знал себе цену; потому никогда не набивал ее.
Лицемерие – симптом искренности.
- Поганая тряпка. Раскурвенная курвь. Я бы скорее сдох, чем позволил напялить на себя скоморошье платье, но у меня, Сольвейг, не было выбора. 
Джин опасен, архонт опасен, инкуб опасен. Даже бастардный герцог – даже он. Смешная подобралась компания, верно? Я сам не рад… У меня не было выбора. Империя гниет и чахнет, я собираю вокруг себя тех, кто не прогнил и не зачах совсем. Джинов, архонтов, инкубов. Смешно получается: главнейшие враги человеческие на поверку – самые честные. Архонт, который не берет денег. Инкуб, не чуждый совести. И джин. Джин, которая могла бы убить меня за одну мою природу, одно мое естество. Не убила.
Цвет моей стихии – цвет крови и ржавчины, - Рейнеке перехватил руку Сольвейг. – Цвет моей стихии – цвет солнца и гноящихся язв. Да, ты права, этот цвет мне к лицу.
Рассвет близился. Оживал город. Аверна смердела предательством. Запах казался новым. В прошлые разы – в прошлые войны – воняло страхом и скорбью.
- Я подарил инкубу бордель. Тот самый бордель, где – по слухам – родился я сам. Невиданное расточительство. Объяснимая тактика. Повезет – Нариил захватит с собой Кюмсали, вдвоем покинут Аверну. Двумя фигурами меньше. На поле легче дышать.
Ты никогда не видела настоящей войны, Сольвейг. Я видел. Побеждает не тот, на чьей стороне больше копий; побеждает тот, кто знает, с кем вступает в бой.
Ему повезло встретить джина. Повезло встретить у очага; и казан с пловом, который тащил через кварталы, был малой, ничтожной ценой. Плов есть плов, казан есть казан – не котлы с кипящим маслом и кварталы – не поле боя.
Над ним, конечно, будут смеяться, но Рейнеке пытался. Пытался сделать все, чтобы смеялись авернцы; чтобы не смогли рассмеяться враги.
- Здесь переоденусь. У нас осталось немного времени.
Немного времени и колоссальный избыток рюш.

Чердак борделя

- Замечательно! Просто великолепно! - он радостно обнял женщину, отошел на шаг. Его взгляд скользнул по полу и наткнулся на слабый блеск чего-то... Драгоценного. Под пыльной тумбой валялась потерянная вещица.
- Это, кажется, ваше, - он отдал драгоценность джинну и, взяв Кюмсали под руку, повел её обратно.
- Я сейчас же начну собирать вещи. Столько всего надо учесть! - обрадованный, инкуб, казалось, вовсе потерял способность трезво мыслить. Но, на самом деле, его мысли прояснились и теперь он мог с точностью определить, что ему нужно сделать, что забрать с собой.
"Сначала письма в Девельт, они соберутся и поедут за мной. Пусть прихватят и мои вещи тоже. Надо, правда, попросить кого-нибудь, чтобы их сопроводили, а то ведь такому количеству красавиц на дороге может быть опасно! Потом... Пусть Лесиль прихватит моё золото, да. На него мы отстроим наше новое обиталище, а потом..." - мысли увели его далеко, он, казалось, уже был на берегу моря со всеми своими девочками.
- Когда мы сможем отъехать? - поинтересовался Нариил.
Его и вправду радовал этот отъезд. Он, конечно, хотел бы заняться делами в Аверне, но ему тут уже не нравилось. Девельт был слишком близок к столице и это делало его опасным, а открывавшиеся перспективы были действительно привлекательны, так что нельзя было не радоваться им.

Замок Императора, темницы

    Платок Офелия приняла твердой рукой. Ее учили склонять голову перед королями. Но рыцарь не правил страной и пока корона не увенчает его голову, она будет смотреть на него как на равного, смотреть прямо в глаза своими холодными голубыми глазами дочери де Летта. Ясными и пронзительными – глазами, каких не могло быть у дочери ростовщика.
    «Я все испорчу, - твердила себе Офелия. – Предам отца. Господи, я не предательница!».
    От крови кровь. Выкупа за нее не потребуют, бояться уже нечего.
    С трудом Офелия поднялась на ноги. Худоба прибавляла ей роста; бледное, измученное лицо с тонкими чертами и по-детски пухлым ртом выглядело совсем юным – больше шестнадцати ей давали редко. Тяжелые черные волосы спутались. Скоро в этих волосах заведутся вши. Кожу покроют струпья и язвы. Но гордость она сохранит при себе.
    - Прошу прощения, если оскорбила вас, Ваше Высочество. Я бы спросила, чем я могу искупить мою вину, но… боюсь, боюсь мне нечего вам дать. Скажите, что со мной будет?
    Смерти Офелия не боялась. Платок в руках не дрожал. Слезы высохнут.
    - Я готова принять смерть. Готова принять… императорское правосудие. Но… я никого не предала и никого не убила. У меня даже нет мужа, - лихорадочный румянец темными пятнами покрыл бледные щеки, - нет мужа, против которого я могла бы согрешить. Моя вина лишь в том, что ваши мечи оказались прочнее стен дома, где я жила.
    Слезы высохнут, повторяла себе девушка.
    Высохнет и кровь, ее кровь. Кровь последней из де Леттов.
    Она знала, что род ее начался с предателя. Наступил черед платить за грехи дедов.

Замок Императора, темницы

Пленница не боялась. Она смотрела прямо в глаза наследнику престола, словно предлагала выяснить, что крепче, многовековой голубой лед или благородная серая сталь. Обернись лед водой, прозрачной и такой же холодной, сталь осталась бы ни с чем, а так...
Не может быть столько благородства, если не сказать надменности, уверенности и строгости в глазах ублюдка от крови торгаша. У этих людей другая жизнь, отличная от той, что ведут законные дети от почтенный родителей, а потому и взгляд другой. Октавий не отворачивался, терпел, пытаясь во взгляде девочки найти разгадку тему, кто же перед ним. Офелия не заискивала, не торговалась, не набивала себе цены, она принимала случившееся как данность и гордо шла навстречу самой себе придуманной судьбе. Вряд ли ее казнят, уж скорее обменяют. На преданность, копья и уверенность, что гнилая кровь изменников излечится, смешавшись с чистой, пусть и не самой голубой, кровью верного подданного своей страны. То, что является тайной для принца, никогда не было секретом для Императора и его ручного лиса.
- Искупи ее правдой, - тихо и коротко ответил принц. За тонким бархатом обходительности оказался металл латной перчатки. И добавил. - У тебя нет мужа, зато был отец.
Каждый из них в ответе за своих предков: пожинать переспелые лавры, с остервенением драить родовую славу, маскировать грязь порока рюшами эксцентричности или хламидой раскаяния... И следить, каждодневно, неустанно, чтобы порода не выродилась, не захирела, не угасла... Этот род облажался. Кем бы ни был отец Офелии, где бы он ни был, какую бы власть не держал в своих руках, рано или поздно Император его найдет и уничтожит. Возможно, даже лично.
- Итак, начнем сначала... - мужчина несколько раз стукнул в дверь, привлекая внимание коменданта, ожидающего за пределами камеры. И перечисли в поспешно открывшийся дверной проем. - Бадью теплой воды, новое платье и ужин на две персоны. Бегом.
Есть два способа узнать правду: выбивать или покупать. Со вторым всегда успеется, к тому же давить на и без того жалко выглядящую девочку мужчине не позволяла, скажем так, совесть.

Отредактировано Октавий ван Фриз (2013-05-02 00:45:22)