Рыжая компанию все-таки составила. У нее были зеленые глаза и веснушки в самых неподобающих местах. Красивая и молодая, она просила называть себя «Котеночком» - Вацлав потакал. Ему нравились кошки. Кошки гуляют сами по себе. Гордость не позволяет кошкам спрашивать имя кота, с которым провели ночь.
А котята? Каждый котенок – это сын раскаленной крыши, где кошка гуляла сама по себе. Гордая, своенравная кошечка.
За стенами Расколотой Горы бушевал ливень.
Рыжая помогла справиться с завязками штанов. Он не пытался целовать ее на прощание, Рыжая смеялась. Отсмеявшись, щелкнула по носу.
«Вот вернешься – тогда и поцелуемся!», - смеялась она.
Вацлав знал: в походе о ней он даже не вспомнит.
Оголял повязки на культе неряшливо закатанный правый рукав шерстяной рубахи. От грубой ткани чесалась кожа на спине и груди.
Комнатку, куда его отправили спать, покинул глубоко за полночь. До ломоты в костях тянуло жрать.
Комнатку покинул не он один. Даль плохо освещенного коридора не могла скрыть фигуру – слишком короткую, чтобы принадлежать зрелому мужу; но слишком кривую, чтобы быть детской.
С Императрицей Аверну покинул шут.
- Карл! – не очень громко, но все же выкрикнул Вацлав. Отсутствие правой руки ощутилось особенно остро. Теперь у Императора два шута – карлик и безрукий капитан Имперской гвардии. – Ну надо же, живой!

Про кошек и крышу Вацлаву рассказала она — Безымянная Рыжая. Должно быть, подслушала в речах Куммхеля — известного на свой лад балагура и весельчака.
Стихоплет хренов. И прислуга у него такая же.
Обыкновенно перед маршем спал капитан самозабвенно — высыпался за грядущие бессонные ночи и дни, сегодня сон не шел. Бывает же. Бывает. Впрочем, и других мыслей не было. Абсолютно пустая голова. И желудок под стать.
- Я, кто же еще, - согласился Лец, поглядывая на карлика. - Мы тут ныне самые примечательные красавцы. Да, пожрать бы не мешало. Странное это место, но кормят сносно.
Кормили действительно хорошо — сытно. Ведал Вацлав и о том, что водилась в Горе недурная брага; имелось в наличии крепкое аквилейское вино.
- Веди тогда, - согласился гвардеец. - А тебя, как я понимаю, в «народное ополчение» не позвали? Будешь Императрицу с принцессой охранять?
Разговор отчего-то не клеился. Наверное нужно поспать.

- Шучу? И верно, шучу, - для острастки покивал Вацлав. – Знаешь пословицу «где-то убыло – где-то прибыло»? Я тоже знаю. Так вышло, с недавних пор я – заправский шутник. Еще смешнее пляшущего медведя, осталось выучиться срать под дудку – готовый, мать его, аттракцион. Потешайся, не надорви кишки.
Говорил Лец без злобы - надрывно и даже отчаянно.
- Гигант или не гигант, а способов защитить Императрицу у тебя вдвое больше, чем у меня, - культя живописно дернулась.
Коридорчики петляли, как все в этом проклятущем замке, включая людей. Оно и не мудрено, с таким-то хозяином. Человеку, который говорит стихами, доверять нельзя. Говорить стихами почти так же для человека неестественно, как, скажем, мочиться через рот. Что, собственно, и демонстрировал милсударь Куммхель с поразительной успешностью.
Помимо кальсон, в которых, судя по виду и запаху, не иначе мариновали селедку (очень хотелось верить – именно ее), отыскалась в кладовке пара бочек – одну из них, предварительно проверив на прочность, Вацлав выбрал для себя стулом.
- Благодарствую покорнейше, ваше гигантовство, в хлеб наш насущный обещаю не сморкаться, столовое серебро в рукавах не прятать. А драчка… драчка, Карл, препаскудная будет. Дай Бог, вернется треть из тех, кто уйдет. У Куммхеля нет обученных солдат, у Императора… ты уж прости меня, всю жизнь ему служу… у Императора нет терпения. Хоть я его и понимаю. Посмотрим. Может, и наговариваю. Стало быть, вру.
На вилку Вацлав смотрел со злостью – кривая, покалеченная. Сунуть бы кому-нибудь в горло. Ну просто так, понять – способен ли.
- А есть что пить? Я бы выпил.
Нажрался бы. За себя, за Императора, за Безымянную Рыжую. За других - неназванных.

Отредактировано Вацлав Лец (2013-05-06 17:01:46)